…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

– А разве вам здесь в самом деле худо? – мой донельзя конкретный вопрос обрывает его мысль на самом излёте.

И Сигварту вновь приходится останавливаться и глазеть на меня в изумлении, с очевидным подчеркнутым непониманием:

– А вам нет? Мне казалось… Я слышал о вас… Господи, да всем известно, что вы – человек непримиримый, бескомпромиссный, что такое положение дел для вас – хуже смерти.

– Какое положение, позвольте полюбопытствовать? И отчего хуже смерти?

Сигварт в замешательстве:

– Положение затворника, заключённого…

Я с совершенно спокойным лицом:

– Ну, смерть не всегда страшнее жизни, наполненной событиями – вам ли не знать этого. А так, всю свою жизнь я таков – затворник, заключённый, ничего не изменилось. Правда ваша: бывало, мне удавалось совершить побег, забыться на время, но обстоятельства настигали прежде, чем я успевал вознести хвалу небесам, и в этом нет ничего удивительного, так всегда бывает, скажу и больше – вся жизнь в этом…

– Нет, вы боролись, вы были другим, – с настойчивостью, присущей полностью уверенному в истинности своих слов человеку, обрывает меня Сигварт, пытаясь направить мою мысль в выгодное ему русло, – знаю наверняка, иначе быть бы вам заурядной личностью, вроде большинства из нас.

Профессор начинает впадать в обычную лесть; это забавляет, и способно разогнать тоску, но противоречит духу серьёзной беседы.

– Хм, оригинальным быть нынче в моде, – задумчиво ответствую я, – что в этом удивительного? Оригинальность – достоинство, и все, кому не лень, горазды теперь на всякие малозначительные глупости, могущие их прославить. Чем я, по сути, отличаюсь от прочих, или чем вам угодно выделять меня?

Мои слова неожиданны для него и повергают его в некоторую тягость, сродни замешательству. Он изрядно обдумывает их с лицом, покрасневшим от возбуждения, со вздрагивающими губами, будто ребенок, которого чем-то обидели.

– Я читал вас, этого достаточно, на мой взгляд, – находится он, наконец.

Вот и ещё один местный поклонник моих талантов – доктор Стиг не единственный!

Несомненно, это была капля живительного елея на мою расстроенную тоской и почерневшую от порока заточения душу; она заблагоухала, и вот-вот грозится раскрыться, как утренний цветок. И в этом смысле решение профессора было бы беспроигрышным, если бы не мой загрустивший на ниве необычайно долгого пребывания среди себе подобных мозг.

– А вот господин капитан, вновь прибывший «весельчак» и балагур, – мрачно отзываюсь я, – чем он не бескомпромиссен? Или же Фюлесанг, вспомнивший ненадолго о том, как ходить в туалет без всякой посторонней помощи?.. Представьте лишь: человек испытывает потребность казаться моложе собственной души, будто бы не ведая, что душа – бессмертна, и как же быть, в таком случае, моложе самого бессмертия. Как, спрашиваю я вас? Тень на полу – от стола ли, либо от живого существа – и та, куда ни глянь, всё дышит, размечтавшись жить своим разумением, словно бы не существует она единственно волей своего хозяина. Каждый мечтает жить, да не каждому под силу.

В ответ обида профессора переливается через край:

– Вот, – отвечает он, глядя на меня осуждающе, – вы и попрекаете меня тем, что я посчитал вас нормальным человеком. Теперь можете всему свету рассказывать о моих устремлениях. Идите ж, я вас не держу.

– Ни в коем случае не попрекаю, и, разумеется, ни слова не вылетит из моих уст на сторону, но всё же вы говорите, что вам здесь плохо, не объяснившись, а вместо этого, выпытываете, плохо ли мне. Объяснитесь, профессор. Моё мнение ни в коем разе теперь не должно вас волновать, но скажите на милость, разве вас здесь худо кормят, разве вам холодно или неудобно, разве вас, прости Господи, бьют здесь?

Ясно, как день – профессор и не думал об этом! В один прекрасный день он просыпается и решает, что ему худо, худо и всё. И чем же он объясняет своё состояние? Болезнью, разочарованием, опустошением? Нет же, некими аллегорическими и мифологическими причинами – вот уж действительно книжный червь, научная крыса! – всё способен объяснить воздействием солнечных ветров и космических бурь.

– Ах, сытый голодного не разумеет! – горестно провозглашает он, воздев ладони к небесам. – Вы меня никак не хотите слышать, а понять и подавно – не можете.

– Ну, отчего же? Что вам тут видится таким плохим? Вы одиноки, быть может? Ну, так ведь кругом полным-полно дам и господ, с которыми есть возможность поговорить, обсудить последние новости – всё, как вы любите – есть и сиделки, далеко не все из них столь же немногословны, как моя дорогая Фрида. А что до драгоценных родственников, так вы и с ними имеете возможность сноситься, хоть письмами, хоть посылками, да, кроме того, и Родительский День никто не отменял. Не возьму в толк, хоть убейте… А, доктор Стиг, быть может?! Он сквернословит или у него дурно пахнет изо рта, а вам, как человеку воспитанному, трудно это вынести?..

Сигварт молчит, и только хлопает глазами.

– Я не могу этого объяснить, не могу и всё тут, – говорит он затем, – это внутреннее ощущение, оно вряд ли подвластно разуму.

– Вот как! Сами объяснить не можете, и хотите что-то услышать от меня… Что ж, я не так много внимания уделяю миру, как вы, и у меня имеется куча времени для того, чтобы размышлять. Мне не в труд будет объяснить то, что вам объяснить словами кажется невозможным.

Сигварт вдруг краснеет, уже заранее смущаясь моим словам.

– Что ж, извольте, – отвечает он.

Я встаю и подхожу к окну – одной сигары мне мало, а здесь, под подоконником, у меня припрятан старый окурок на чёрный день. Мне хочется его использовать, хотя сейчас не чёрный день, просто-напросто целую сигару курить вновь не хочется, – мой запас уже близок к концу, – приходится курить старый окурок. Но едва я подношу зажжённую спичку к нему, моя рука застывает, словно противясь моим собственным желаниям, рука дрожит, и пламя медленно-медленно поедает спичку, чавкая и поплёвывая. Я вдруг думаю о том, как дорого бы дал за одну такую спичку в детстве, когда один заблудился в лесу и вынужден был провести там ночь в холоде и неудобстве. Это сейчас я хотел бы вернуться в тот лес, это теперь моя мысль, как бабочка, стремится вернуться туда вместе со всеми моими тенями и призраками, это теперь я могу быть счастливым лишь только там, со спичкой или без. И как выходит – ценишь лишь то, чего тебе не хватает.

Да, ценишь лишь то, что тебе недостаёт!

– Что-что, простите? – слышу я голос Сигварта.

Я стряхиваю с себя оцепенение, медленно избавляюсь от нахлынувшей боли воспоминаний, я смотрю на высохшее лицо профессора, потом вновь в окно на затянутое серыми облаками суровое северное небо. В моих руках новая спичка, она так же шипит, но я не даю огню долго жить, а запаляю свой окурок.

– В жизни нет смысла, вот что, – говорю я холодно, выпуская объёмистый клуб чада, похожий на большое белое облако, – утверждай вы или кто-либо из других людей обратное он был бы разбит в пух и прах, не мной, так самой этой бессмысленной жизнью. Она сама даёт нам понять, что бессмысленна, она говорит нам это, а мы всё одно твердим, как упрямые бараны, нет, мол, всё же не зря я сделал то, не зря сделал это, мне это всё зачтётся, и у меня будут самое малое хорошие похороны. Ха-ха! Стоит ли так убиваться из-за пышных похорон!

Сигварт в конец смущается, так что у него даже заплетается язык:

– Похороны – это то, о чём я думал бы в последнюю очередь…

– Тем не менее, если вам куда и суждено отправиться отсюда, то лишь в землю. Это к вопросу о том, как вам худо тут живётся. Вы считаете, в земле будет легче, а? Что ж, выбирайте…

– Господи, что вы несёте?! – хватается он за голову. – Вы говорите это мне, живому человеку, пусть и… – тут немного задумывается, подбирая слово – …пожившему изрядно, скажем так. Ни такта, ни обхождения, натуральный дикарь! Неужто, все русские такие, или того хуже, ведь я вас считал лучшим из них?

– Да, все, как один, – решаю я идти до конца, – жизнь заставляет, – дикари, азиаты, – да, мы все такие. Так вот о ваших неудобствах. Главное неудобство в том, что вы не хотите признать того, что ваша жизнь подходит к концу, и у вас нет надежд, которым дано осуществиться. Нет, надежды есть сами по себе, но они мертворождённые! Вы хотите покинуть это место, внутреннее убеждение подталкивает вас, однако, уверяю, что для таких, как вы, «уверенных в своём будущем», лучше этого места не сыскать. Тут спокойно и тихо, как в раю, доктор и сёстры поют на ухо о том, что вы бодры и здоровы, что вы тут отдыхаете, о том, как много у вас всего впереди – лежи себе да помирай! Я не могу понять, откровенно говоря, всех этих ваших ощущений и не могу взять в толк, зачем вам уходить отсюда – помирайте здесь, здесь вовсе не так уж плохо, здесь есть всё для более-менее спокойного отхода в мир иной, и даже сверх того…